Штемпелёванное 2 мая 1973 года во Фрунзе, в Советской Киргизии, письмо прибыло в Нью-Йорк под небом, жужжащим от ожидания. Самый значимый признак оттепели в отношениях между США и СССР – это космические программы из двух стран, осуществляемые для исторической космической стыковки в 1975 году.
Словно отражая период оттепели, или разрядки, которая пришла в отношения между США и СССР, в своём письме Чингиз Айтматов обратился к американской собеседнице в шутливом тоне. «Вы моя единственная знакомая по переписке, поэтому нам нужно встретиться», – написал он Мирре Гинзбург, переводчику своего последнего романа «Белый пароход». «Зовите меня Чингизом Айтматовичем», – добавил он, отказавшись от своего обычного отчества без всякой видимой причины.[1]
В течение нескольких лет переписки, связанной с переводом Миррой Гинзбург романа Айтматова, эти двое развили приятную, порой даже игривую, связь посредством писем. Но жизнерадостный тон Айтматова в майском письме был просто маской, а переписка с американкой Гинзбург – способом отвлечься в самый трудный период его жизни.
***
В августе 1971 года скончалась Нагима Айтматова. Чингиз был у ее постели, наблюдая за тем, как сдаётся её изношенное тело. По мере того как её дыхание становилось всё более затруднённым, он вспоминал один момент – когда мать вывела четырех детей из поезда в поисках безопасного убежища в самые темные дни Великих Чисток.
Будучи старшим ребёнком, он ощущал невзгоды своей матери острее, чем его братья и сестры, – потрясение от переезда семьи из Москвы в сельскую Киргизию. Она разом потеряла и мужа, и образованную среду Москвы. Повзрослев, Чингиз сделал всё, что было в его силах, чтобы облегчить страдания Нагимы, как можно скорее переместив ее во Фрунзе и убедившись, что у нее есть доступ к лучшему здравоохранению в городе. За последние десятилетия он заботился о ней, утешал ее и лелеял, пока она слабела от астмы и артрита.
Нагима проявила настойчивость, воспитав четырёх детей, которые стали соответственно писателем, геологом, физиком и преподавателем. Хотя она ушла из жизни, так и не узнав настоящей судьбы своего мужа, последние слова Нагимы были словами признательности. «Я благодарна всем вам», – сказала она своим детям.
Семья похоронила её на кладбище около Фрунзе. На могильном камне были выгравированы имена Нагимы и Төрөкула, потому как было решено, что, раз уж они вряд ли когда-нибудь узнают об истинной судьбе своего отца, будет спокойней представлять, что он похоронен рядом со своей преданной женой.
К тому же, Айтматов всего за несколько месяцев до смерти Нагимы узнал, что у Бюбюсары Бейшеналиевой был диагностирован неизлечимый рак молочной железы. Бейшеналиева долгое время пренебрегала болью в подмышке, избегая ежегодных медосмотров, пока не потеряла способность поднять руку. Теперь фигура маленькой танцовщицы увядала в больнице по улице ниже офиса Айтматова во Фрунзе.
***
Душевные страдания Айтматова нашли выражение несколькими годами ранее, когда он написал «Белый пароход». Советский социализм был на своём пике. По всей стране распространялось коллективное чувство того, что советское правительство обеспечило послевоенное восстановление и обеспечило основу для следующего поколения, чтобы оно зажило лучше своих родителей. Однако, выходя за рамки материального прогресса, в «Белом пароходе» Айтматов рассказал историю морального разложения. Главный герой – неназванный мальчик, которого покинули родители. В лесозаготовительном лагере, в горах над озером Иссык-Куль, он вынужден сносить гнев жестокого дяди, который злится на предполагаемую неспособность жены родить ему ребенка. Дядя бьет свою жену, бранит её простых родителей и губит красивую природу, окружающую лагерь.
В ключевой момент книги, дядя подбивает своего кроткого тестя на отстрел рогатой матери-оленихи, которая занимает особое место в кыргызской мифологии. В смятении от смерти оленихи и злобного господства своего дяди, в конце истории мальчик топится в ручье. Айтматов назвал дядю Орозкулом, что на различных тюркских языках означает «раб Аллаха». Это любопытное имя для такого персонажа, сеющего несчастье в жизни окружающих его людей. Одно только имя привело некоторых ученых к поиску более глубокого значения, лежащего в его основе, учитывая способность Айтматова писать скрытым способом. По их мнению, точка зрения Айтматова, изложенная опосредованно, как и весь его стиль, заключалась в том, что Орозкул, со всей своей выпивкой, избиением жены и разрушением природы, утратил связь со своими национальными традициями. Сопоставив Орозкула с людьми в романе, которые больше пребывали в гармонии с окружением, Айтматов представил завуалированное предупреждение о последствиях умышленного пренебрежения человеком природой и своим ближним: если воспитанникам советской системы, таким как извращенный и ограниченный Орозкул, было бы позволено доминировать, мир потерял бы баланс, склонившись к жестокости и насилию.
Это послание, которое советские консерваторы не хотели слышать, и, вероятно, не услышали, по причине использования Айтматовым эзопова языка. [2]
***
Перед публикацией советские цензоры потребовали, чтобы Айтматов добавил эпилог, представляющий триумф добра, чтобы компенсировать трагический финал романа. После публикации некоторые критики всё ещё были недовольны, призывая Айтматова писать литературу, в которой добро торжествует над злом, с концовками, которые бы показали, как коммунистическая партия торжествует над темными силами, – в сущности, призывая стать образцовым коммунистическим писателем.
Личные атаки заставили Айтматова предпринять необычный шаг в защиту своей книги в советской печати. В советской манере он отбивался не прямо, зацепившись за 1970-й год как год столетия Ленина. Он присоединился к кампании либералов в советском правительстве, чтобы подчеркнуть более открытый и терпеливый подход Ленина к управлению, противопоставляя его кровавому наследию Сталина.
Это была линия консервативных партийных чиновников, укрепившихся во власть после процесса Синявского и Даниэля. Они спланировали увольнение диссидентского писателя Александра Солженицына из Союза советских писателей в 1969 году и вынудили издателя «Нового мира» Александра Твардовского уйти с должности в журнале всего через месяц после того, как тот опубликовал первый выпуск «Белого парохода» в январе 1970-го. [3]
Личные атаки заставили Айтматова предпринять необычный шаг в защиту своей книги в советской печати. В советской манере он отбивался не прямо, зацепившись за 1970-й год как год столетия Ленина. Он присоединился к кампании либералов в советском правительстве, чтобы подчеркнуть более открытый и терпеливый подход Ленина к управлению, противопоставляя его кровавому наследию Сталина.
У этой кампании были видимые проявления – такие, как гигантский освещенный портрет Ленина, поддерживаемый кабелями от дирижабля, висящего над Москвой, – и литературная мощь. В течение года были изданы литературные произведения, научные исследования и мемуары, связанные с Лениным. Вклад Айтматова в эти оды – восхваление Ленина в статье «Литературной газеты» апреля 1970-го года.
Айтматов искусно использовал пропагандистскую часть в качестве прикрытия, чтобы узаконить сюжетную линию «Белого парохода». Он превозносил Ленина за толерантность к другим национальностям, называя советского лидера «символом возрождения угнетенных народов» и восхваляя создание советского многонационального правительства. Обращаясь к тем, кто критиковал «Белый пароход» за трагическую концовку, Айтматов писал, что социалистический реализм допускает множество разных стилей и национальных традиций, включая трагические финалы.
Несмотря на усилия Айтматова и других, атаки на либералов и диссидентов усугубились. В 1973 году Айтматов обзавёлся дополнительным слоем защиты, на этот раз – гораздо более неприятным. В то время как советское правительство возмущалось тем, что западные страны, оказывая поддержку Андрею Сахарову, таким образом давят на Москву, Айтматов вступил в кампанию КГБ против диссидентского физика-ядерщика. [4]
Подпись Айтматова была первой в алфавитном списке из тридцати одного советского писателя, которые расписались под письмом, опубликованным в «Правде» 31 августа 1973 года. Письмо, в котором также упоминался Солженицын, осуждало Сахарова за поведение, «унижающее честь и достоинство советских ученых», и призыв Запада к продолжению «холодной войны».[5]
Как и многих других в интеллектуальной элите, Айтматова, вероятно, вынудили подписать этот текст.[6] Его подпись была самым видным показателем разницы между ним и диссидентским ученым, позицию которого он оспаривал. Из глубин научного аппарата, предназначенного для продвижения советской военной мощи, Сахаров эволюционировал в смелую фигуру инакомыслия внутри Советского Союза. Он был готов пожертвовать всем в поддержку прав человека. За свое неповиновение советской системе ему пришлось вынести внутреннее изгнание, без телефона, под постоянным наблюдением и в значительной степени отрезанным от социальных контактов.
Из привилегированного места внутри системы они оба пришли к почитанию достоинства личности и сопутствующей веры в открытость, справедливость и права человека, которые формируют нормальную жизнь. Сахаров работал напрямую, Айтматов предпочитал косвенный подход, включающий компромисс.
Контраст с Айтматовым в то время был поразительным: двое мужчин по разные стороны баррикад, один столкнулся с враждебным миром, другой – таял в нем. Но, как довольно часто говорил сам Сахаров, «правда никогда не бывает простой». И сходства между двумя людьми стоят упоминания. Из привилегированного места внутри системы они оба пришли к почитанию достоинства личности и сопутствующей веры в открытость, справедливость и права человека, которые формируют нормальную жизнь. Сахаров работал напрямую, Айтматов предпочитал косвенный подход, включающий компромисс.
В компромиссе своего выживания в качестве прогрессивного советского писателя, Чингиз Айтматов продал частицу себя. Позднее Айтматов пожалеет о своем действии, но в то время его подпись была лучшей гарантией свободы писать.
***
Для советских читателей «Белый пароход» был мрачным заявлением о жизни в советской Центральной Азии. Однако в Нью-Йорке, Гинзбург, известный переводчик русскоязычных народных сказок для американского рынка, почувствовала, что роман имеет коммерческий потенциал – не столько за счёт политических посланий, сколько за счёт использования древних легенд и народных сказок. По её мнению, книга могла апеллировать к американским чувствам, если её правильно продать.
Гинзбург была права: она продала перевод книги в Crown Publishing в Нью-Йорке в 1971 году под видом сказки. Ориентируясь на американских детей в возрасте от 11 до 13 лет, маркетологи Crown подчеркивали универсальную подоплеку советского романа Айтматова: должны ли старые легенды и традиции быть сохранены?
За два года перевода и редактирования «Белого парохода», Гинзбург обрела убеждённость в том, что в США повесть ждёт коммерческий успех. «Мое собственное чувство, – писала она в 1971 году своему редактору в Crown Publishing, – заключается в том, что книга прекрасна, что её красота будет видна и что она будет жить».[7]
Интуиция Гинзбург подтвердилась. Ее перевод романа, первого романа Айтматова, переведённого для американского рынка, имел успешный дебют. Он был назван одной из 100 лучших детских книг 1972 года, по мнению Kirkus Reviews, и стал номинантом на престижную Премию Милдред Батчелдер за лучшие детские книги.
***
Общение с Айтматовым подстегнуло интерес Мирры Гинзбург. Свободомыслящей женщине с богемной жилкой было любопытно, как внешне лояльный член коммунистической партии мог написать такую прорывную прозу. Кем был этот человек, тонко идущий против течения, который не был диссидентом? За ответами она обратилась к кыргызу, которого знала лучше всех в Нью-Йорке.
Мирра Гинзбург обращалась к специалисту Азамату Алтаю и раньше – всякий раз, когда нуждалась в прозрениях во время перевода сказок народов Средней Азии. Поэтому когда она спросила Алтая об Айтматове и «Белом пароходе», он был рад оказать услугу. Её вопросы пришли в письмах, и его ответы вернулись в манильских конвертах, заполненных обзорами «Белого парохода» и докладами о политической ситуации в Киргизии. Алтай также передал Гинзбург кое-что бесценное: его опыт взросления в мире, описываемом Айтматовым в «Белом пароходе». Он включил и озеро, и виды горных деревьев, и то, почему для киргизского мальчика было так важно знать своих предков до седьмого колена.
Эти двое держали друг друга в курсе последних новостей об Айтматове и задавались вопросом, смогут ли они однажды встретиться с человеком, о котором так много узнали. Они начали искать возможности во время оттепели.
***
К началу 1970-х, Азамат Алтай построил «американскую» жизнь в Куинсе, Нью-Йорк. Он купил новенький «Форд» в 1967 году, и, после многих лет проживания в квартире многоэтажки, в 1972 году он и Сание приобрели дом за 68 000 долларов. Трехэтажный, краснокирпичный таунхаус, расположенный на Парсонс-бульваре во Флашинге, Квинс, в жилом районе, когда он становился одним из самых этнически разнообразных мест в Америке.
Это был зелёный пригородный район, где по воскресеньям слышались церковные колокола, а дети бегали по тротуарам. В нескольких минутах ходьбы, выше по улице, находились католическая школа Святого Искупителя и приход Св. Анны. Но внешность была обманчивой: всего в нескольких милях от краснокирпичного дома Алтая, иммигранты из Индии, Пакистана и Тайваня добавляли разнообразия в традиционно ирландские и итальянские кварталы. Через несколько лет, мечети и индуистские храмы будут соседствовать с церквями и синагогами.[8] Будучи иммигрантом, Алтай идеально вписывался в эту среду.
В те дни Алтай работал на трёх работах, по восемь часов в сутки проводя в библиотеке «Батлер» Колумбийского университета, работая корреспондентом радио «Свобода» и, начиная с 1973 года, переводя части Библии на кыргызский.
В свободное от работы время, он удовлетворял запросы людей вроде Гинзбург, желающих получить информацию о Центральной Азии. В свободные моменты он ухаживал за овощным садом, выращивал персики, яблоки и морковь, которыми угощал посещающих его гостей. «Америка – страна возможностей» – это звучало искренне для мальчика-крестьянина из Средней Азии. Девизом Алтая были слова: «Если человек усердно работает, он достигнет процветания».
Но у этого процветания была цена. Его работа в Колумбийском университете держала его в курсе событий в Киргизии, но она также была постоянным напоминанием о его самоотречении и отсутствии контакта с семьей. Иногда он получал сообщения из своей родной деревни. В середине 1960-х годов он познакомился с кыргызским мужчиной, который посещал Соединенные Штаты по четырехмесячной программе обмена. Джолдош Джусаев оказался доброжелательным земляком. Он отличался от тех кыргызов, с которыми Алтай встречался ранее и которые с подозрением смотрели на него. Как и Алтай, Джусаев был из Иссык-Кульской области, и по возвращении предложил доставить сообщение отцу Алтая.
Алтай увидел в этом шанс воссоединиться с отцом. Если бы Джусаев нашёл его отца, то, возможно, Советская власть разрешила бы отцу навестить его. Это было рискованно, с учётом известности имени Алтая в советском «чёрном списке» для Центральной Азии. Вскоре Джусаев написал. Он побывал в Корумду (Kormuduu – так у автора статьи, прим. переводчика) в 1965-м и нашёл двоюродного брата Алтая, Бекбоо (Bekboo – так у автора статьи, прим. переводчика), сына младшего брата его отца. После рассказа о том, что он видел Алтая в США и должен доставить письмо, которое Алтай написал, Джусаев был холодно отвергнут. «У нас нет родственника по имени Кудайберген (Азамат Алтай – это его имя, которое он взял для себя в Америке; имя при рождении – Кудайберген Кожомбердиев). Мы не знаем его», – сказал Бекбоо, не пустив Джусаева в свой дом.
Обескураженный Джусаев решил найти в деревне кого-то, кто мог бы привести его к отцу Алтая. В конце концов, ему сообщили, что Кожомберди Теке уулу (Теке – отец Азамата Алтая) умер несколько лет назад. Когда новость дошла до Алтая, он был раздавлен. Он представлял, как его отец умирает одиноким человеком, до последних дней обеспокоенный судьбой своего изгнанного сына. Застряв в США, Алтай не мог выполнить сыновьи обязанности и похоронить своего отца по исламскому обычаю.
***
В личном горе Алтай читал молитвы из Корана и искал утешения в своей гостиной.
И он читал книги Айтматова. Они все были на его книжных полках, от «Джамили» до «Белого парохода». В эпоху до кабельного телевидения, электронной почты и Интернета, произведения Айтматова были для Алтая спасательным кругом.
По вечерам после работы, среди книжных полок с примерно пятью тысячами книг по истории, литературе и культуре Центральной Азии, которые он собирал на протяжении многих лет, он вытаскивал из конверта пластинку с кыргызской народной музыкой и слушал её. По мере того как за его дверью вечер переходил в ночь, Алтай давал вековым мелодиям Центральной Азии унести себя обратно в горы, на пастбища его юности.
И он читал книги Айтматова. Они все были на его книжных полках, от «Джамили» до «Белого парохода». В эпоху до кабельного телевидения, электронной почты и Интернета, произведения Айтматова были для Алтая спасательным кругом. Для человека, чьи воспоминания смазались течением времени, рассказы Айтматова были как литературные открытки. Разве не Айтматов выбрал озеро Иссык-Куль в качестве места действий «Белого парохода»? Леса вокруг лесозаготовительного лагеря, синее озеро, извилистые горные тропы – Алтаю это было хорошо знакомо. Он всё ещё помнил айтматовское описание озера в одном из ранних рассказов:
Сине-белые волны, словно взявшись за руки, вереницей взбегали на желтый берег.
Солнце закатывалось за горы, и дальние воды казались розовыми.
Где-то на другой стороне, вдали, проступала сиреневая гряда снежных гор. [9]
И были персонажи Айтматова: независимая Джамиля, чьими чувствами к безродному Данияру были опрокинуты старые нормы, и дезертир Исмаил, предатель в глазах советского правительства, которого Айтматов осмелился изобразить как смятенного человека с чувствами (повесть «Лицом к лицу»; примечание редактора). Обе истории имели прямые параллели c личным опытом отчуждения Алтая. Как ему неоднократно напоминали, он был персоной нон-грата в Советском Союзе, человеком, который не мог даже присутствовать на похоронах своего собственного родителя, как и Исмаил. Но Айтматов показал глубокое понимание человеческого страдания: он сделал героиню из девушки, порвавшей с традицией, и придал человеческие черты предателю.
«Чингиз – честный человек, – говорил себе Алтай. – Он не боится»
В то время как другие кыргызы подвергли Алтая остракизму, проза Айтматова была утешением. «Чингиз – честный человек, – говорил себе Алтай. – Он не боится».[10]
***
Во Фрунзе тем временем Айтматов продолжал наблюдать, как увядало здоровье Бейшеналиевой в 1973-м, навещая её каждый день по пути на работу. Наблюдение за тем, как болезнь изнуряет его родственную душу, изводило Айтматова так сильно, что Бейшеналиева задавалась вопросом, как он справится без неё. Однажды, она заметила его из окна больницы, прислонившегося к передним воротам, с вздымающимися плечами и лицом, спрятанным в руки. «Как он будет без меня?» – спросила она себя.[11]
Бюбюсара Бейшеналиева скончалась 10 мая 1973-го. Отбросив этикет, Айтматов открыто плакал на ее похоронах в Государственном оперном театре. «Откуда людям было знать, что, потеряв Бюбюсару, я почти потерял себя», – скажет он позже. [12] Партийные чиновники, сидящие рядом, сетовали на отсутствие его самообладания и предлагали выпроводить его из зала. «Женатый, с семьей», – надменно шептали они.
Это была позорная язвительность от партийных чиновников, которые не унимались даже в момент печали Айтматова.
***
Несмотря на официальные ограничения, Чингиз Айтматов продолжал создавать смелые работы. Вскоре после окончания «Белого парохода» он написал свою первую пьесу. Совместная работа с казахским драматургом Калтаем Мухамеджановым «Восхождение на Фудзияму» обличала то, как паранойя, вызванная сталинским стилем управления, заразила советское общество вплоть до уровня группы из четырех кыргызов, встретившихся для пикника спустя десятилетия после Второй мировой войны. Название пьесы произошло из японской традиции, согласно которой каждый буддист по крайней мере раз в жизни должен взойти на гору Фудзияма, чтобы исповедаться в грехах.
Драматическое напряжение в пьесе усиливается присутствием Айша-апы, учителя детства собравшихся мужчин, которая спрашивает об их забытом товарище Сабыре. Она коллективная совесть людей, метафорическая святая гора, и в ее присутствии люди обсуждают, кто предал Сабыра, сообщив советским военным властям об одной из его пацифистских поэм.
Наделив мужчин высоким положением в советском обществе – агроном, профессор, журналист и учитель, – Айтматов подчеркнул, как социальное положение противоречит моральным и этическим ценностям, а это значит, что чем выше человек в коммунистической партийной лестнице, тем более вероятно, что он скомпрометирует себя. Пытливый читатель обнаружил айтматовское изображение двойственности природы советского коммунизма, когда человек на пикнике сказал: «Сначала нужно быть честным с самим собой, прежде чем приступать к универсальным схемам спасения человечества». Иными словами, как морально обанкротившийся Советский Союз смеет распространять свою модель через всемирную революцию?
Айтматов мог увидеть Фудзияму как священное место, но глава Коммунистической партии Киргизии Усубалиев думал иначе. Он десятилетиями пытался пустить Айтматова под откос. Под его руководством Киргизская коммунистическая партия не разрешала издавать ни одну из книг Айтматова на кыргызском языке с 1964-го года, через год после того как тот выиграл Ленинскую премию.
В июле 1973 года Усубалиев совершил еще одну атаку. В обращении к чиновникам Кыргызской компартии, он критиковал писателей и поэтов за подстрекательство к опасному дрейфу в республике по отношению к антироссийским и антисоветским настроениям. Хотя он и не назвал Айтматова лично, Усубалиев указывал на своего соперника резкими замечаниями о писателях, имеющих «горный фетиш» и прославляющих прошлое. Он очернил их за изображение гор так, будто они были наркотиками, которые «”оказывают активное влияние” на людей».[13] Затем глава Коммунистической партии выдвинул устаревшую идеологическую реплику, призывая писателей и поэтов хвалить советскую коммунистическую партию и помощь русского народа в создании социального прогресса в Кыргызской Советской Социалистической Республике.
Со своим близоруким и негибким мировоззрением, Усубалиев отверг литературную лирику Айтматова, в этом случае, использование возвышающихся гор в качестве метафоры, выражающей стремление человека улучшить своё духовное благосостояние. Фудзияма была бесполезной для коммунистов-доктринёров. Дух для них был материалистической валютой, которая должна была направляться идеологией и формироваться групповым мышлением.
Перед лицом такой глупости Айтматов упорствовал, подстёгиваемый желанием разоблачить предательства прошлого. Писательство для него всегда было личным делом. Как в истории о мальчике без отца в «Белом пароходе» или о неукротимых женских персонажах «Лицом к лицу» и «Материнского поля». Движимый вопросами о смерти отца, оставшимися без ответа, и неподтвержденной виной советского общества за Великие Чистки, Айтматов написал «Восхождение на Фудзияму».
За внешностью признанного писателя все еще оставался травмированный, чувствительный мальчик. «Здесь, на Земле, мы – существа временные», – скажет он группе западных корреспондентов, посетивших Фрунзе в июне 1974 года. «В горах растут беспомощные подснежники. Люди срывают их и везут в город. Сорванные цветы напоминают мне о больных детях с опущенными головами. Можно сказать, геноцид цветов. Это кажется пустяком, но это может быть серьезно. Человек растёт из таких мелочей». [14]
«Восхождение на Фудзияму» было продолжением миссии Айтматова по воскрешению честности, возведения «баррикад в защиту правды». [15] Чтобы пьесу пропустили, Айтматов, как сообщается, обратился к влиятельному казахскому руководителю партии Динмухамеду Кунаеву, чтобы тот повлиял на советские власти, в том числе, возможно, на советского лидера Леонида Брежнева. [16]
***
Усилия Азамата Алтая и Мирры Гинзбург по организации визита Айтматова в США не принесли никаких плодов. Как и все советские граждане, Айтматов был пленником советской системы, которому запрещалось путешествовать за границу без разрешения правительства. Он сам поднял вопрос, попросив Гинзбург устроить ему приглашение. Но его подпись на документе с публичным осуждением Сахарова в 1973 году была, по-видимому, серьезной проблемой. Похоже, что его участие в кампании виделось американской стороне препятствием. В своих мемуарах Алтай пишет, что Гинзбург отказалась помочь Айтматову из-за его поддержки кампании против Сахарова. В любом случае Айтматов, как представляется, прекратил переписку с Миррой Гинзбург из-за опасения, что обсуждение такой чувствительной политической темы может обречь его на еще более долгое ожидание.
Но в связи с разрядкой политической напряженности и небом над Америкой и Советским Союзом, наполненным космической деятельностью, связанной с приближающейся стыковкой «Аполлон — Союз» в июле, звезды начали предрекать Айтматову визит в США. Поводом послужило решение Arena Stage, передовой американской театральной труппы, о постановке «Восхождения на Фудзияму».
***
Arena Stage среди других американских театральных компаний имела особенное преимущество, чтобы воспользоваться оттепелью в американо-советских отношениях. В 1970-х годах Arena Stage зарекомендовала себя как ведущая театральная компания в Вашингтоне, округ Колумбия. Проводя в среднем одно шоу в месяц, театр стал любимцем политически стабильного Вашингтона. Это касалось даже сердец якобы «врагов холодной войны», а жена советского атташе по культуре, по сообщениям, проливала слезы после представлений в Arena Stage. [17]
Такая реакция была хорошим знаком, она благоволила международной работе «Арены», перспективы которой были яркими в эпоху оттепели. В 1973 году Arena Stage была выбрана Государственным департаментом для инновационного культурного обмена по постановке американских пьес в Советском Союзе.
«Сравнительным преимуществом» Arena Stage была её «связь с Россией». Зельда Фичандлер, которая руководила театральной компанией после двух десятилетий постановки пьес, была крупным ученым, специалистом по русскому языку и литературе в Корнеллском университете. Директор – Алан Шнайдер – был русскоязычным, родившимся в России, он иммигрировал с семьей в США в начале 1920-х годов. Под их руководством, пьесы Чехова были опорой театра.
Но связи углублялись. Arena Stage предпочла метод Станиславского, подход к актерскому мастерству, разработанный в России в начале 20-го века, при котором актеры должны были полностью «растворяться» в эмоциональной жизни своих персонажей. Сердечная, глубокомысленная женщина Фичандлер, любила описывать метод Станиславского как «знание человеческого сердца и всей его сложности».[18]
Театральная компания Вашингтона, округ Колумбия, подготовила два представления из своего репертуара для выступлений в Советском Союзе в октябре 1973 года: «Наш город», остроумную пьесу Торнтона Уайлдера о жизни и смерти в маленьком городке в Нью-Хэмпшире, и «Пожнёшь бурю», скандальную пьесу о защите интеллектуальной свободы в 1920-х годах на юге США. 29 сентября 68 членов труппы – актеры, режиссеры, визажисты, команда по освещению и звукооператоры – сели на самолет Trans World Airways в аэропорту Даллеса. Грузовой отсек самолета под ними вмещал ящики с 10 тоннами декораций, костюмов и реквизита, а также живую обезьяну в клетке. Да, Arena Stage должна была везти свою собственную обезьяну – в качестве реквизита для пьесы «Пожнёшь бурю» – после слов русского организатора тура о том, что всё русские обезьяны были «заняты и забронированы».[19]
Выступления в Москве и Ленинграде сорвали аншлаг с продажей всех билетов на все 14 вечеров. Рецензенты были вне себя от «Нашего города». «Она коснулась какой-то общей струны», – писала Вера Марецкая в «Литературной газете». – Она простым, но мастерским способом рассказала нам о нашей всеобщей судьбе». [20] На сцене американцы и российские актеры делились обедами, историями и водкой. Американцы вернулись домой, и в их головах все еще оставались прощальные слова молодого и неугомонного режиссера «Современника» Олега Табакова. «В России художники не могут ничего сделать; могут только политики, – сказал Табаков собравшимся коллективам «Арены» и «Современника». – Но художники могут указать, что нужно делать». [21]
***
Два года спустя Зельда Фичандлер изучала копию «Восхождения на Фудзияму» – сокращая предложения, стирая ненужные повторения и добавляя le mot juste (подходящие слова), – чтобы подготовить пьесу для американской сцены. Пометки красным, зеленым и серым карандашами скакали вверх-вниз по страницам сценария. Фичандлер записывала свои впечатления о повествовательной линии пьесы и оставляла заметки из своей жизни на задворках, о временах, когда она обнаружила себя в такой же смуте, как и персонажи Айтматова.
Видя тяготы, настигшие американскую политику, такие как последствия Уотергейтского скандала и слушания на Капитолийском холме о тайной деятельности ЦРУ в свержении иностранных правительств, Фичандлер считала, что пьеса имеет универсальный характер: «Эта пьеса может многое сказать нам, здесь и сейчас, – гласила реклама. – Здесь, в столице нации, в нынешние времена бурных дилемм совести».
Arena Stage, казалось, принимала слова Олега Табакова слишком близко к сердцу. Действительно, темы предательства, нечестности и этической трусости захватили Фичандлер и Шнайдера, когда они увидели, как театр «Современник» ставит «Восхождение Фудзияму» в Москве в 1973 году, что убедило их поставить пьесу в Вашингтоне, округ Колумбия.
Но Фичандлер полагала, что Arena Stage могла лучше справиться с проектированием декорации. Вместо того чтобы играть пьесу в круге, наподобие психоаналитической группы помощи, как поступил театр «Современник», Arena Stage поставила спектакль в горном антураже. По краям сцены театральный художник Минг Чо Ли создал гору, которая окружала юрту. Гора постепенно поднималась с центра сцены, с уголками и трещинами для персонажей, которые сидели, как подобает людям, устроившим пикник в сельской местности. На мужских персонажах были разные среднеазиатские головные уборы, в том числе тюбетейка и кыргызский национальный конический колпак.
***
…он сообщил Фичандлер, что нашел кого-то из Колумбийского университета, «киргиза, одного из немногих в этой стране…»
В мае 1975 года у Фичандлер был плотный репетиционный график, спектакли были намечены на июнь. Были маленькие детали, на которые нужно было обратить внимание: например, как перевести на кыргызский язык пацифистскую поэму Сабыра. Фичандлер хотела поместить кыргызскую версию афиши на билет, но в наличии были только русская и английская. Специалист по связям с общественностью и прессой Arena Stage, Элтон Миллер, был раздражен: перевод на русский язык – это одно дело, но где он мог найти человека, который бы знал кыргызский язык?
Используя контакты, в том числе, вероятно, Мирру Гинзбург, Миллер нашел такого человека. Поговорив с Азаматом Алтаем в Нью-Йорке, он сообщил Фичандлер, что нашел кого-то из Колумбийского университета, «киргиза, одного из немногих в этой стране».[22] Алтай быстро откликнулся на просьбу, найдя последний выпуск литературного журнала в своей библиотеке, а затем переведя стихотворение на кыргызский язык. Когда Arena Stage предложила ему в качестве компенсации бесплатные билеты, Алтай предложил, чтобы театр вместо этого пригласил Айтматова в Вашингтон, чтобы посмотреть пьесу.
Видя возможность ещё больше повлиять на оттепель, Arena Stage убедила Госдепартамент США пригласить Айтматова в рамках межкультурного обмена между СССР и США. Айтматов получил визу из США, и Советское правительство, по-видимому, согласилось с путешествием Айтматова на период потепления отношений.
Айтматов написал короткую записку Мирре Гинзбург о своем прибытии в Вашингтон, округ Колумбия, 24 июня 1975 года. Зашифровав, как оказалось, он говорил о препятствиях, из-за которых он отложили поездку, возможно намекая на его подпись в письме Сахарова: «Люди, находящиеся в разных частях света и в разных политических системах, не всегда могут понять ситуацию другого и всю сложность повседневных обстоятельств, которые возникают в жизни другого человека». Но обсуждение прошлого было отложено. Айтматов был почти на пути в Америку. «Для меня это большое событие – пересечь океан, чтобы познакомиться с американским народом», – писал он.[23]
***
Обзоры в июне 1975 года высоко оценили постановку Arena Stage «Восхождение на Фудзияму». Режиссура Фичандлер, выразительная сцена из гор и дизайн Минг Чо Ли преуспели в переносе американского зрителя на экзотическую землю. Newsweek отметил «хорошо поставленную, отлично сыгранную пьесу» Фичандлер как «провокационное культурное событие». [24] The Washington Post поздравил Фичандлер с нахождением «внутреннего ритма, дыхания внутри пьесы».[25]
Сама Фичандлер была удивлена положительным отзывам. «Я не думала, что кто-нибудь придет, – вспоминала она в интервью много лет спустя. – В первом акте ничего не происходит, все просто говорят и нарезают яйца, едят фрукты. Но аудитория разделяла личные, моральные, таинственные, духовные ощущения. Это было заметно по дыханию. Не было ни единого шороха. Вот такая была реакция зрителей». [26]
Айтматов был в зале выступления 4 июля. В руке он держал билет на пьесу «Восхождение на Фудзияму», с переведенной Алтаем «злополучной поэмой Сабыра» на кыргызском языке, помещенной на самом видном месте обложки. Вскоре постановка Arena Stage развернулась перед ним именно так, как он себе представлял. Американская труппа в разгар холодной войны прочла его мысли.
В конце представления, Айтматов сам поднялся на сцену, следуя по стопам американских актеров. Зрители аплодировали стоя. «Спасибо», – сказал он благодарно, аплодируя вместе со зрителями. На подмостках, где место для пикника было расположено в горах, в центре сцены, Айтматов обнял каждого из актеров. [27]
В то время, когда американская пресса была сосредоточена на прибытии Александра Солженицына в Америку, в начале года, после его изгнания из Советского Союза, некоторые американские наблюдатели, казалось, ощущали растущий авторитет Айтматова внутри Советского Союза. В обзоре пьесы от Newsweek отмечалось влияние кыргызского писателя, которое он оказывает, находясь в Советском Союзе.[28]
Действительно, хотя диссидентские писатели, такие как Солженицын и Бродский, всегда будут оказывать сильное влияние на Америку, росло понимание, что такие авторы, как Айтматов, заслуживают внимания. Корреспондент газеты Washington Post в Москве Питер Оснос поддержал это настроение в нескольких статьях, в том числе в статье «Писатели, которые остаются». Он упомянул Айтматова в контексте писателей в СССР, которые сражаются с цензорами «за своими столами и в своем собственном сознании».[29]
***
В четверг, 17 июля, когда советские и американские космические корабли на 100 миль над землей готовились к своей исторической стыковке, Азамат Алтай начал свой день, прочитав обзор спектакля Большого театра «Борис Годунов» в Метрополитен-опера. Обзор был похож на обзоры представлений Большого театра, которые печатались в The New York Times предыдущие недели. Фактически, в течение месяца гастролей Большого театра в Метрополитен Опера, обзоры стали повторяться – натуральная игра актеров, превосходный оркестр и отличная режиссура.
Но острый глаз Азамата Алтая приметил одно обстоятельство: новый Борис Годунов был «восточным» и прибыл «из Кыргызской Республики, советской, среднеазиатской республики, расположенной недалеко от Тибета». [30] Алтай горел желанием встретиться со своим земляком. Он узнал, где остановился его соотечественник – бас-певец Булат Минжилкиев, – и поехал в его отель. От консьержа он позвонил в номер Минжилкиева.
«Я кыргыз, который волею судьбы попал в чужие земли, – представился Алтай. – Я работаю в Колумбийском университете и хочу с вами познакомиться».
«Я тоже кыргыз, агай, – с готовностью ответил 35-летний оперный певец, обращаясь к Алтаю и уважительно назвав того агай. – Дайте мне пять минут».
«Найдите билеты для моих родственников, или я не буду выступать», – потребовал он.
Хотя у многочисленной труппы в Большом театре был строгий приказ, запрещающий контакты с американскими гражданами, свободолюбивый Минжилкиев не обратил внимания на охранников КГБ в холле и вышел вместе с Алтаем. Он проигнорировал их не потому, что он был всемирно известным оперным певцом, а потому, что для него кыргыз, неважно где, был родственником крови.
За несколько недель до этого события в Вашингтоне, округ Колумбия, Минжилкиев угрожал не выйти на сцену, если не найдут места для кыргызской пары из Германии. Когда ему сказали, что билетов не осталось, кыргызский солист сорвал свой парик и вскочил со своего гримерного кресла. «Найдите билеты для моих родственников, или я не буду выступать», – потребовал он. В панике, что спектакль должен был вот-вот начаться, администрация театра предложила единственные места – президентский балкон. После исполнения арии, Минжилкиев поклонился паре на балконе, а затем и зрителям. Полагая, что они были в присутствии VIP-персон, американская аудитория повернулась к балкону и аплодировала. Минжилкиев превратил обычных кыргызов в элиту. [31]
За ужином в доме Алтая, Минжилкиев и Алтай говорили об их общих корнях в Иссык-Кульской области, говорили о манасчи Саякбае Каралаеве, который умер в 1971 году, и, конечно же, о кымызе, ферментированном кобыльем молоке, которое они оба любили. Минжилкиев поделился с Алтаем рассказом о том, как Опера Большого театра, отреагировав на критику в нью-йоркских газетах двух приглашённых солистов, вызвала его из Москвы в последний момент для выступления 15 июля.
Через несколько дней после встречи с Алтаем, российский полковник КГБ предупредил Минжилкиева о несанкционированном контакте с иностранцами.
«Булат, если вы видите наших врагов, не подходите к ним, – сказал полковник.
«Если Иванов уйдет, его место займет Петров, – отрезал Минжилкиев. Но мы, кыргызы, люди маленькие, и если мы не будем держаться друг за друга, мы исчезнем с этой земли». [32]
***
Во время обеда с Минжилкиевым, Алтай получил звонок от Мирры Гинзбург. «Чингиз Тɵрɵкулович спрашивает о Вас, – сказала она. – Вот его номер в отеле».
Интерес Айтматова к Алтаю можно объяснить в свою очередь интересом Мирры Гинзбург и Азамата Алтая к великому писателю, а также к сотрудничеству Алтая с Arena Stage по приглашению Айтматова. Но желание Айтматова встретиться с самым гонимым диссидентом в Кыргызстане, также коренилось в стремлении кыргызского народа быть единым, точно так же, как Минжилкиев объяснил это полковнику КГБ. Кровь, действительно, была мощнее, чем преданность партии. Айтматов, скорее всего, впервые услышал об Алтае десятилетия ранее от своего наставника Мухтара Ауэзова, настоящего друга кыргызского народа, ученого культуролога и историка Центральной Азии, после встречи Ауэзова с Алтаем в 1959 году в Нью-Йорке.
Теперь, спустя шестнадцать лет, Азамат Алтай имел возможность встретить еще одну среднеазиатскую легенду. После быстрого разговора по телефону с Айтматовым Алтай схватил свои книги Айтматова и погрузил их в машину. Для Алтая книги были похожи на попутчиков его личной одиссеи, и они заслуживали встречи с создателем. Он, Сание и Минжилкиев мчались по направлению к гостинице.
Любые опасения о неудобствах великого Айтматова развеялись, когда двое мужчин обнялись в холле отеля. Затем группа проследовала мимо охранников КГБ по дороге в комнату Айтматова, где их ждал сын Санжар. Там, в то время как Сание, Минжилкиев и Санжар беседовали на русском, двое мужчин, разделенных холодной войной, но связанные желанием сохранить кыргызскую культуру, увлеченно говорили на своем родном языке.
Сцена была невообразимой земной версией драматических событий, которые произошли ранее в тот же день. В полдень по нью-йоркскому времени «Аполлон» достиг прочной связи с «Союзом» над Атлантическим океаном, в 620 милях к западу от Португалии. В результате трехлетней совместной работы соперников «холодной войны», советский космонавт Алексей Леонов приветствовал американского астронавта Тома Стаффорда через люк крепким рукопожатием. Президент Форд и Генеральный секретарь Брежнев направили поздравительные послания экипажам.
Айтматов смотрел стыковку в прямом эфире в начале дня вместе с американским писателем Куртом Воннегутом. Встреча была одной из официальных обязанностей Айтматова как представителя Советского Союза. Эти два писателя обсудили последнее воссоединение между странами на реке Эльба в Германии, когда американские и советские солдаты встретились после капитуляции нацистской Германии. Будучи американским солдатом, на тот момент пребывавшим в плену, Воннегут поведал о том, как был освобожден из лагеря советскими солдатами.
Дебют его пьесы и стыковка космических кораблей, происходящая у него на глазах, побудили тогда Айтматова говорить о необходимости для обеих стран отступиться от «боксерской стойки» и вдохновиться событиями того дня. Космическая стыковка была общим успехом, который породил надежды на то, что сотрудничество может распространиться и на другие сферы взаимодействия. «То, что происходит в космосе, – сказал он, – превозносит всех нас в наших собственных глазах и показывает, на что мы способны». [33]
В тот вечер в гостиничном номере Айтматова царила праздничная атмосфера, но совершенно иного характера. Импровизированное собрание кыргызов в Нью-Йорке хотя и не публиковалось, имело для немногочисленного кыргызского народа такое же значение, как и рукопожатие «Аполлон-Союз», если не больше. Собрание представляло собой встречу разрозненных частей кыргызской элиты: две выдающихся культурных личности Советской Киргизии в одной комнате с первым голосом кыргызской службы американского «Радио Свобода». Кыргызский «Зал Славы», если угодно.
Их объединяла кровь и просто радость общения, являвшаяся подтверждением того, что кыргызский народ жил, существовал и оставался вместе, несмотря на идеологические разногласия, которые столь многим казались непреодолимыми даже в такой день. Кыргыз Иванов встретился с Кыргызом Петровым: Алтай – с одной стороны, открытый противник коммунизма; Айтматов – с другой стороны, осторожный экспериментатор, чей призыв к переменам начинал резонировать как глубокий бас их соотечественника Минжилкиева.
Перед тем как уйти ранним утром, Айтматов подписал для Алтая копию своей книги «Прощай, Гульсары». Слова были простыми и короткими: «Кудайбергену, моему соотечественнику, в память о нашей встрече», – но они много значили для отчужденного Алтая. В ответ Алтай пригласил Айтматова к себе в гости в Квинс, чтобы показать ему свою коллекцию книг. Таким образом, кыргызская вечеринка продолжилась два дня спустя в доме Алтая. Но было одно тревожное обстоятельство: сын Айтматова, Санжар, который был на первой встрече, остался в гостинице «в качестве заложника», по словам племянницы Алтая, Гульнары Турганбаевой.[34] Очевидно, что КГБ хотел иметь рычаг давления на свободолюбивого Айтматова.
Забрав Айтматова из гостиницы, Алтай вел автомобиль через проливной ливень, затопивший улицы. В объезд они добрались до дома Алтая в Квинсе. Внутри дома находились гости из татарской общины в Нью-Йорке, «бесконечные» беседы, еда и песни. Собрание продолжалось до трёх утра, и фотографии с того вечера запечатлели расслабленного Айтматова, расположившегося на диване с Алтаем и татарским гостем. Несколько недель спустя Алтай напишет своему другу: «В тот вечер я чувствовал себя самым счастливым человеком».[35]
***
Вскоре после нью-йоркского свидания, в Киргизии разыгралась человеческая драма. Осенью 1975 года Тенирберди Алапаев знал, что должен действовать быстро, если хочет уйти с миром. Он послал свою племянницу Касиду связаться с семьей Айтматова. Когда Касида узнала, что Чингиз Айтматов за границей, дядя попросил её найти сестру Чингиза Розу. Спустя 40 лет, Алапаев, человек, который в 1930-х годах делил с Төрөкулом Айтматовым тюремную камеру, был готов сбросить с себя бремя с души.
«У меня есть дядя, брат моего отца, – сказала Касида Розе, когда они встретились на похоронах в Таласе. – В 1938 году мой дядя сидел в той же камере, что и твой отец Төрөкул Айтматов».
Роза Айтматова была ошеломлена. Она ожидала, что еще одна назойливая женщина попросит ее уговорить брата посодействовать в поиске жилья или покупке импортной медицины. Но упоминание имени отца изменило все.
«Где твой дядя? – Спросила Роза с тревогой. – Он жив?»
«Если я встречусь с Тɵрɵкулом там, на небесах, мне не будет стыдно смотреть ему в глаза»
Касида ответила, что Алапаев слабеет с каждым днем, его легкие разрушает туберкулез. Женщины поспешили в Таласскую больницу. Едва передвигаясь, Алапаев с помощью уговоров Касиды, заговорил.
«У тебя глаза отца», – сказал он Розе.
Затем, подняв глаза к потолку, худощавый человек с глубокими морщинами на лице сказал: «Я благодарю Бога за эту встречу. Теперь я могу умереть спокойно. Если я встречусь с Тɵрɵкулом там, на небесах, мне не будет стыдно смотреть ему в глаза».
Алапаев начал рассказывать. В 1938 году он делил тюремную камеру с Тɵрɵкулом Айтматовым и шестью другими мужчинами во Фрунзенской тюрьме. Алапаев рассказал, как после избиения тюремными охранниками, его оставили лежать на бетонном полу камеры. Тɵрɵкул обработал его раны и уступил побитому Алапаеву место на металлической тахте в центре камеры, единственном спасении заключенных от холодного цементного пола камеры.
Алапаев сказал Розе, что его поразило достоинство Төрөкула и то, как высокопоставленный чиновник и коммунист невозмутимо пережил такие муки. Худой, как щепка, от тюремной еды, Төрөкул сообщил Алапаеву в первый же день их знакомства: «Придет время, когда люди поймут, что происходит, и Вас освободят». Затем, имея в виду НКВД, он добавил: «Они уничтожат нас (тех, кто остался) и, скорее всего, сделают это очень скоро. Они не хотят оставлять следов своих преступлений».[36]
Замерев, Роза слушала, как Алапаев рассказывал о последних днях Төрөкула – о том, как он настаивал на своей невиновности, о послании для Чингиза, о противостоянии несправедливости и о системе сигналов , которые он использует, чтобы поведать об исходе слушания своего дела в суде, – чтобы Алапаев мог сообщить семье, что случилось с их отцом.
Алапаев не получил никаких знаков и больше никогда не видел Төрөкула.
***
Хотя ему было всего 63 года, потрепанное тело Алапаева создавало у Розы Айтматовой впечатление, что он намного старше. Он пережил 20 лет ссылки в Сибири. Как раз там, в одну из эмоциональных ночей, будучи пьяным и отчаявшимся когда-либо вернуться в Киргизию, он бросил свое пальто в реку. Во внутреннем кармане остался несессер, который ему доверил Төрөкул.
Во время правления Хрущева Алапаев вернулся в Киргизию, но уже физически сломленным человеком, которому приходилось периодически лечить поврежденные легкие. Однажды его соседом по палате оказался молодой человек, днями и ночами читавший книги. Заинтересованный этим, Алапаев попросил одну. Открыв книгу, он прочитал эпиграф к ней: «Отец, я не знаю, где Вас похоронили. Я посвящаю эту книгу Вам, Төрөкул Айтматов. Мама, Вы взрастили нас четверых. Я также посвящаю эту книгу Вам, Нагима Айтматова».
Когда Алапаев взглянул на фотографию автора в книге, он увидел выражение лица Төрөкула и его мудрый взгляд. Внезапно он все понял. Автор был старшим сыном Төрөкула, чье имя было вышито на несессере. Роман назывался «Материнское поле». Это был шанс для Алапаева сдержать обещание, данное Төрөкулу, но он не решился. Вместо того чтобы сдержать обещание и стать соединительной нитью с семьей Айтматовых, он корил себя за то, что выбросил несессер. Он рассказал Розе о том, что всякий раз, когда он садился, чтобы написать письмо Чингизу и объясниться, он никогда не дописывал письмо до конца.
«Прости меня, – рыдая, просил Розу Тенирберди тем летним днём в больнице. – Прости меня». [37]
Через две недели Алапаев умер.
[1] Mirra Ginsburg Papers, Rare Book and Manuscript Library, Columbia University, Box 1, Folder 1.
[5] «Письмо в редакцию газеты “Правда”», Литературная газета, 5 Сентября, 1973.
[6] Robert Kaiser, Russia: The People and the Power, (New York: Washington Square Press, 1984), 399. [7] Mirra Ginsburg Papers, Rare Book and Manuscript Library, Columbia University, Box 1, Folder 1. [8] Information about the borough of Queens is from http://en.wikipedia.org/wiki/Flushing,_Queens [9] Ч. Айтматов: Собрание сочинений в семи томах. Том 1. С. 183. [10] Интервью с Бексултаном Жакиевым, 17 Июня, 2013. [11] Мамбеталиева, «Неутерянные письма, или Разговор на Дзержинке», 151. [12] Ч. Айтматов: Собрание сочинений в семи томах. Том 6. С. 546. [13] Michael Parks, “Kyrgyzia gets low mark for ideology,” The Baltimore Sun, July 3, 1973. [14] “Soviet Writer, Though Critical, is favored,” The New York Times, June 4, 1974. [15] “Writer in Soviet Union Defends Suicide of Story’s Hero,” The New York Times, July 29, 1970. [16] Kazakh/Kirghiz Studies Bulletin, Central Asia Studies Program, The University of Washington, accessed October 4, 2007, 3, http://depts.washington.edu/centasia/Kyrgyzbulletin.htm [17] Zelda Fichandler Papers, Collection #C0010, Special Collections and Archives, George Mason University Libraries, folder 4. [18] Fichandler Papers, Collection #C0010, Special Collections and Archives, George Mason University Libraries, folder 4. [19] Fichandler Papers, Collection #C0010, Special Collections and Archives, George Mason University Libraries, folder 4. [20] Alan Schneider, “We opened in Moscow, then on to. . .”, The New York Times, November 18, 1973. Section 2. 1. [21] Schneider, “We opened in Moscow, then on to. . .” Section 2. P. 1. [22] Fichandler Papers, Collection #C0010, Special Collections and Archives, George Mason University Libraries, folder 4. [23] Mirra Ginsburg Papers, Rare Book and Manuscript Library, Columbia University, Box 1, Folder 1. [24] Jack Kroll, “Ascent and Dissent,” Newsweek, June 30, 1975, 44. [25] Richard Coe, “An Absorbing ‘Ascent,’” The Washington Post, June 5, 1975, C1. [26] Interview with Zelda Fichandler, January 12, 2015. [27] Don Shirley, “Aitmatov: An Ascent at Arena,” The Washington Post, June 30, 1975. [28] Jack Kroll, “Ascent and Dissent,” 44. [29] Peter Osnos, “There’s More to Russia than Americans Recognize; The Russia Americans Ignore,” The Washington Post, June 19, 1977. [30] “A New Boris Exemplifies Individuality at Bolshoi,” The New York Times, July 17, 1975. [31] Азамат Алтай, «Азаттык Менен Демократиянын Жарчасы», 127. [32] Азамат Алтай, «Азаттык Менен Демократиянын Жарчасы», 126-127. [33] Ч. Айтматов: Собрание сочинений в семи томах. Том 7. С. 304. [34] Интервью с Гульнарой Тургунбаевой, 23 Января, 2016 года. [35] Письмо, датированное 9 Августа 1975, из архива Венеры Джуматаевой. [36] Встреча с Алапаевым, а также диалог в тюремной камере, представляет собой сцену, составленную из двух источников: Владимира Плоских, «Төрөкул, Отец Чингиза», в произведении «Төрөкул Айтматов». (Бишкек: Издательский дом «Илим», 1993), 55 и Роза Айтматова, «Истоки Истории», с. 30-34. [37] Роза Айтматова, «Белые страницы истории», 37.Источник: Альманах «Кутман Таң»